Людмила Георгиевна Григорьева живет в Лихославле в старой железнодорожной казарме. Нипочем не дать ей 85 лет. Какое-то поразительное жизнелюбие. Очень приятное благородное лицо. Не угадать по этой маленькой бабушке ее прошлого с тяжелейшей, вообще не женской работой – она всю жизнь таскала шпалы, грузила щебень, вбивала и выдергивала рельсовые костыли – это называется путеец…
– Я смолоду живая, – говорит Людмила Георгиевна, – и мужика своего улыбаться научила.
Людмила выросла в семье, где отец работал проводником в поездах и даже – перед войной – на «Красной стреле». Он погиб под Москвой в 1941м, куда отступал от Ржева. Дети запомнили на всю жизнь его краткий визит в дом по дороге из госпиталя на фронт осенью того военного года. А мама работала стрелочницей, ее и не было тогда дома – забрали.
– Всех мужиков забрали на фронт. А на стрелках остались женщины и старики. С мамой работал сменщик Павел Иванович, которому было за восемьдесят. Мама ему уж говорила-говорила: ты только сиди, ничего не делай, а он все-таки вышел и стрелку второй раз перевел… Он все плакал потом и говорил: «Дуся не виновата, Дуся не виновата…».
В общем, так и остались четверо детей круглыми сиротами. Не совсем круглыми, маму вернули зимой того же года, но с этих пор работать она уже не могла, очень скоро у нее начались на почве пребывания «там» серьезные психические расстройства.
– А что думаете, тогда работу искали? Работа нас искала! Без дела я не сидела. В войну в военной части работала, без денег, за харчи, да по миру ходила.
Она говорит о хождении «по миру» настолько обыденно, как о хождении в магазин. Вот такая зарисовочка:
– Зимой пойдем, бывало, по деревням. Мы с тетей Нюрой уходим в два часа ночи, перед деревней светает, дым валит из труб, хлебом пахнет. Тетя Нюра по одной стороне, я – по другой постучусь. Подавали еще вдоволь.
«Вдоволь» – это значит корки. Буханку ей дали, кажется, единственный раз, когда, постучавшись в дом, Люда решилась войти (был лютый мороз). И вот, в сенях стояли… свежевыпеченные буханки.
– Я стою и боюсь: уйду – подумают, своровала. И смотрю на них, смотрю. Долго. Наконец хозяйка входит. «Милостыньку бы, Христа ради…» Она глянула на хлеб да на меня: «За то, – говорит, – что ты такая честная, на тебе буханку». Целую! Вот, жизнь всю ее помню!
А было тогда Люде Кузнецовой тринадцать лет…
Образования у нее так и не получилось. Попытка устроиться в «большую жизнь», то есть проводником на поезда в Москву, окончилась провалом.
– Не взяли. В Москве жить негде, а маму я бросить не могла…
Людмила Георгиевна несколько раз с гордостью рассказывала, как ее научили не воровать.
– Я никогда ничего не брала, даже когда в райпотребсоюзе работала. Грузили с вагонов мешки с сахаром, с крупами, коробки разные. Ну, что сказать: начальники подворовывали, колбасы той же сроду в Лихославле не было. А мы ни конфетки не брали – не потому, что боялись, а потому, что так приучены были. Мы, путейцы, такие – нищие, да не орем, не жалуемся.
– А какая свадьба у нас была с Иваном! Расписались в сельсовете, а на столе – грибы, кислая капуста и хлеб. Но зато в любви жили. Четыре года ждали, чтобы расписаться, и чтоб до этого вместе – ни-ни. Не то, что нынче, – вставляет она почти неизбежное сравнение.
Людмила Григорьева с легкой грустью заканчивает:
– Двое детей, четверо внуков, четверо правнуков. И вот уже двадцать лет без него, а до сих пор… жалко.
Мы долго общаемся с ней на профессиональные ее темы, то есть – где, как и сколько довелось ей работать. Вероятно, обычному человеку не так интересно знать все станции, где работы было «до фига и вся тяжелая – а мы работали, да и не крёхтали».
Вот откуда берется эта деятельная, бодрая любовь к жизни, когда на плечах уже навсегда остались вмятины от шпал, а руки-ноги пропахли какой-то ядовитой дрянью, шедшей на пропитку?!
– Вот, говорят, проблемы у людей теперь… Проблемы их – с хлебом съесть, это не проблемы. Нынче мы живем – как у Христа за пазухой. А я помню, как мечтала, когда мы по миру ходили: «Вот, – говорю, – тетя Нюра, найти бы нам мешок денег, я бы все бедным раздала». Теперь-то – дай Бог Путину здоровья.
И она совершенно искренне крестится.
– Да, я тут правнуков в футбол играть учила, – рассказывает она, уже провожая на крыльце. – Ну что они, прямо как не дети, тыкаются в свои электронные игрушки, а в футбол не умеют. Я ведь и с внуками еще играла…
– А вы что ж, про меня писать будете? – удивляется она. – Ведь мне нечего интересного рассказать. Всю жизнь работала, а жизни хорошей не было. Вот, разве напишите: никогда не воровала, и детей тому учила, и вам того ж желаю.
А напишу. И добавлю: дай Бог Людмиле Георгиевне здоровья! Потому что куда ж мы без таких людей денемся? Кто нам, нынешним, еще так скажет?
Да чаще бы таких, как она, еще слушались…
